На всю оставшуюся жизнь

Я - житель блокадного Ленинграда. Мне было 16 лет, когда началась война. И первые дни войны запомнились солнечными и ясными. Ощущение беды наступило не сразу. Тревога нарастала постепенно, ускоряясь, усиливаясь, с каждым днем становилась все сильнее, громче, грознее...

8 сентября 1941 года Ленинград был взят в блокаду с суши. Нам выдали продовольственные карточки. Работающим 250 г хлеба, детям и иждивенцам 125 г хлеба. В сентябре начались бомбежки города, в отдельные дни длительные и изощренные. Примерно с 4-х часов утра фашисты начинали бомбить город с воздуха в течение 20-25 минут, потом 5-10 минут перерыва, и начиналась артиллерийская бомбежка, 5-10 минут перерыва, и новый налет с воздуха... И так продолжалось до 24-х часов. Четыре часа ночного отдыха, и на следующий день всё опять повторялось с немецкой педантичностью.

То, что мы пережили в те годы, трудно описать. И сейчас мне кажется, что все это было в какой-то другой, нереальной жизни.

Главное - ГОЛОД!!! Буквально в первые дни войны (в июле или августе 1941 г.) по наводке шпионов немцы разбомбили Бадаевские склады со стратегическим запасом продовольствия, водокачку. Голодные дни наступали очень быстро. Выдачу продуктов сокращали резко. Пытка голодом десятки месяцев была невыносима. Ели все, что можно было жевать: вымачивали и варили ремни, горчицу, столярный клей; рога, копыта, кости, закопанные на мясокомбинате еще в мирные дни; землю, по которой рассыпался сахар во время пожара на Бадаевских складах, и многое-многое другое, практически несъедобное.

Что еще я помню? Город в морозном тумане (морозы были жестокие, до -40°С) и люди - тени, еле-еле двигающиеся вдоль домов, обессиленные до крайности. Один неосторожный шаг, одно лишнее движение, и конец... Многие падали и умирали прямо на улице в разных позах. Везде трупы, завернутые в одеяла, простыни, на санках и без них. Трупы по всему городу. К ним привыкли и воспринимали без содрогания, на это просто не было сил...

В дни блокады моя мама, Лебедева Прасковья Ивановна, и я работали в Петропавловской крепости, в мастерских по пошиву одежды, обслуживающих Ленинградский и Северный фронты. По дороге на работу много я видела на своем пути обессиленных, умирающих, замерзших людей. Некоторые случаи врезались в память на всю жизнь, и даже сейчас вспоминаю о них с содроганием.

Мы жили на улице Войнова, в двух кварталах от набережной Невы. Вместе с мамой  шли на работу до Литейного проспекта, там переходили на набережную Кутузова и далее через Неву, по льду, на другой берег, до Петропавловской крепости. Был жгуче-морозный день. Проходя мимо одного из домов по набережной Кутузова, мы услышали плач ребенка. На ящике с песком (такие ящики стояли на улицах на случай тушения "зажигалок" и бомб) лежал маленький ребенок в белом кружевном конвертике и плакал. Видно, его только что вынесла и положила мать... Когда шли обратно после работы, этот конвертик лежал там же, но уже никто не плакал. В другой раз, где-то в этом же месте, поскользнулся старичок. Он сидел на тротуаре. Одна нога была вытянута, другая согнута в колене. Одной рукой он опирался на трость, силясь подняться, другую протянул к людям, прося о помощи. Но люди-тени шли мимо, как будто не замечали. Проходящие не могли помочь не потому что не хотели или были жестокими, а потому что сил у всех было настолько мало, что если бы попытались помочь встать другому, то свалились сами замертво тут же или придя домой. Помогали военные, но их в этот момент не оказалось рядом. И когда мы с мамой шли домой обратно с работы, этот старичок сидел все в той же позе, но уже мертвый.

Трупы убирали по утрам...

Умирали все, кто жил в блокадном городе, но больше всего те, кто получал 125 г хлеба в зимние месяцы. Это были старики, дети, женщины и больные люди. Это смертники, которые были обречены на мучительную голодную смерть в блокадном городе.

До наступления тепла санитарные бригады открывали квартиры, где в живых не оставалось ни одного человека. Матери, которые жалели своих детей больше, чем себя, и давали им еды чуть больше, умирали первыми. После смерти взрослых дети ходили голодными, пока не сваливались замертво в каком-нибудь углу. Трупы выносили из квартир, складывали во дворе штабелями, как дрова. Увозили по утрам и сжигали в печах.

Как-то утром я шла в булочную. Мимо проехала тяжело груженая машина. Она натужно гудела от перегруза. Я невольно повернула голову ей вслед: что же везут? Ветер поднимал края брезента. Из-под него торчали руки,  ноги. Везли трупы.

Помню, уже весной, девочку лет 10, со старческим, сморщенным личиком, полным страдания, просящую подаяние в булочной. Видимо, умерли все взрослые, карточки потеряла. На моих глазах какая-то женщина подала ей крохотный кусочек хлеба, оторвав от своего мизерного пайка.

Но были и другие случаи. Однажды в булочной  обратила внимание на мужчину лет 35, благообразного вида, с бородкой. Лицо его было поцарапано, глаза блестели. Народу в булочной было мало. Одна женщина брала свою пайку хлеба. Как только она взяла её, мужчина бросился к ней, вырвал хлеб и затолкал себе в рот. Женщина бросилась на него, царапала, била его сухим кулачком, а он ничего не замечал, стоял молча и жевал. Он весь был во власти черного хлеба.

Как осуждать таких людей! Ведь чувство голода было невыносимым. Это была пытка, которую не каждый мог вынести. Но такое было исключением. В основном блокадники мужественно переносили эти муки и молча умирали.

Мне уже 83 года, но и сейчас мне тяжело и страшно вспоминать пережитое в блокаду. Несмотря на все пережитое, я горжусь тем, что  была жителем этого величественного города, он и сейчас для меня остался Ленинградом. И молю Бога о том, чтобы такие страшные дни больше никогда не повторились.

Е. ЯРОШЕВСКАЯ.